Исповедь знатока брендов Самвела Аветисяна: "Грусть исчезла, появилось раздражение"
11.02.2009 12:35 Я стал редко бывать в Питере — не чаще, чем раз в два
месяца, а порой и реже. А ведь там прошли мои ветреные студенческие годы, потом
восемь сосредоточенных лет были отданы работе в Публичке (ныне Российская
Национальная библиотека). Разумеется, не однажды влюблялся, млел и страдал, бродил
влюбленный, "вдыхая бензин" проспектов и набережных...Самвел
Аветисян В Северной столице я женился, там родились пятеро моих
детей. В общем, мне казалось, что это мой город, "знакомый до слез и
прожилок". Мой город, по которому скучал, куда жадно возвращался, как
возвращаются только к безнадежно любимой женщине... Но вынужденный по работе перебраться в Москву и бывая в
Петербурге случайными наездами, я стал находить в себе новые чувства, доселе не
испытываемые к городу. Вначале — грусть от неухоженности: разбитые улицы, затхлые
дворы-колодцы, заплеванные подъезды с неистребимой вонью. Потом грусть сменилась
жалостью оттого, что город ветшает — тускнеет лик, глохнут краски, осыпается
стать... А недавно по приглашению местного сигарного клуба два дня
гостил в Питере и поймал себя на мысли, что грусть и жалость нечаянно исчезли,
но появилось раздражение. Такое неловкое чувство стыдливости, какое неожиданно
возникает при долгожданной встрече с некогда любимой женщиной — прекрасной и
величественной на «заре туманной юности», но сморщенной, шепелявой и пукающей —
сегодня. В попытках выскрести из себя раздражение, я решил
разобраться в его причинах. По мнению писателя Алексея Иванова, у каждого города
должен быть свой смысл, в котором выражается "глубинный механизм его жизни".
Этот механизм запускается неким конфликтом — подобно тому, как действие романа
разворачивается с помощью заложенной в сюжет драмы. Москву, по мнению Иванова, двигает конфликт между деньгами и
провинцией. Пермь раздираема несоответствием между славным горнозаводским
прошлым и сегодняшней безликой ролью областного центра. А что же Петербург? Он, скорее всего, движим конфликтом
между купеческой Москвой и аристократической Европой. Петербург — город с
огромным ложноклассическим пафосом, не желающий признавать надуманность своего
рождения, неестественность существования и вторичность миссии. "Северная Пальмира", "окно в Европу", "культурная столица" —
вот те затертые определения, смысл которых направлен вовне, на приезжих — гостей
и туристов. И смысл этот можно выразить одним словом — гостиница, где все —
красивая подделка: пышный фасад, помпезные парадные, витиеватые балюстрады. Особо стоит сказать о питерских ресторанах. Это не места,
где можно вкусно поесть, а интерьерный театр опять-таки для непритязательных
туристов с посредственным вкусом. И даже названия этих ресторанов скорее
ассоциируются со спектаклем, чем с местом питания: "Саквояж беременной шпионки",
"Матросская тишина", "Зов Ильича", "Рыжий чуб"... Петербург не для жизни, и петербуржцы не жители его, а
служащие — метрдотели, хранители музеев, билетеры. Но справедливости ради надо
сказать, что и Москва не для жизни, а для работы, для зарабатывания бабла.
Огромный такой суетный офис! Вызов, брошенный болотам и ветрам, порождает в обитателях
Петербурга маниакальное убеждение в мессианской роли города, веру в то, что у
него особый смысл, исключительная миссия. И эта неискоренимая вера питерцев в свою избранность делает
их неизлечимыми мечтателями. Маниловыми и чичиковыми в одном флаконе. Общаясь с
ними, трудно избавиться от ассоциаций, что беседуешь с рыбаками на отколовшейся
льдине, дрейфующей все дальше от берега. Но рыбакам кажется, что льдина эта и
есть мировой центр цивилизации, а все ее проблемы имеют глобальное, общемировое
значение Вот такие мысли о Петербурге одолевали меня, пока я делал
вид, что внимательно слушаю питерского приятеля, который почему-то был уверен,
что меня должны интересовать новости с отколовшейся льдины. Неловкость и раздражение возникали еще и оттого, что я не
мог оставить беседу и покинуть сигарный клуб, куда был приглашен этим самым
приятелем.. Самвел Аветисян
